Сегодня я побывала на презентации книги композитора и философа Владимира Мартынова "Казус Vita Nova". Автор анализирует причины скандального и довольно грязного обсуждения в британской и американской прессе своей оперы по Данте "Новая жизнь", а также размышляет в общем о ситуации, сложишейся в современной академической музыке и в очередной раз объявляет о её смерти.
На презентации я наблюдала известных в среде академической музыки и музыкальной критики людей. Некоторые из них были солидарны с Мартыновым: композиторы и музыканты с энтузиазмом подтверждали свою никомуненужность, критики - свою профнепригодность, слушатели сетовали на отсутствие нормальных композиторов, исполнителей и критиков. Но дело не в этом. Философы и социологи тоже любят собираться для публичных самобичеваний - видели, знаем, как работают подобные собрания.
Так как в этом сезоне душой моей владеет профессор Гараджа и цитируемые им авторы, то я со всей искренностью молодости и неопытности ума верую в то, что в основе наших неосознаваемых и нерефлексируемых, а значит - и самых "предельных" убеждений лежат эмоции; действует мы в конце концов так, как нам подсказывает сердце, иначе мы будем глубоко несчастливы. История человеческой культуры, философии, политики - история попыток рационализации эмоций, которые ориентируют нас в мире, размечают для нас окружающую действительность непонятным для нас самих образом. Но дело снова не в этом, психологизм - это фу.
С тех пор как я впервые услышала о смерти автора, смерти классического искусства, смерти общества, я успела с этой идеей свыкнуться, интернализовать её, так сказать, прожевать и переварить. Более того, жить в разлагающемся мире не так уж и неприятно, в этом имеются свои забавные моменты. И никогда у меня душа не болела ни за литераторов, ни за журналистов, ни за художников, ни за извозчиков (только за "обывателя", иногда). А вот за музыкантов душа ой как болит.
Наверное потому, что у каждого есть органы для восприятия различных видов искусства: язык с той или иной степенью нюансированности понимают все, визуальные произведения с теми же поправками воспринимаются всеми, а уши у людей по большей части хоть и есть, но очень формально - слух не работает. Возвращаясь к моему ординарному и потому репрезентативному существу, могу сказать, что я человек словесного типа и сугубо практического ума (и без музыкального слуха): существование всего, что не может быть вербализовано и не видно глазом, подвергается мною сомнению. Музыка плохо поддаётся вербализации: говорение о ней в более-менее объективных категориях за пределами узкого круга профессионалов практически невозможно. Оценить визуальные достоинства партитуры дано немногим.
С одной стороны, музыке отдаётся на откуп многое, о чём невозможно сказать, с другой - из-за невозможности сказать музыку не слышат и музыке не верят. Проклятая западная рациональность умудрилась сохранить древнейшие символы в языке и в визуальной культуре (и таким образом сохранить возможность их вербальной интерпретации), но выкорчевала их из музыки. Получается, что книга или картина отсылают к сотням других книг и картин, несут в себе ясные признаки времени, в них читается позиция автора, а симфония для большинства слушателей - просто симфония, и даже её автор понимает язык, которым она написана, только отчасти.
Итак, путём автонаблюдения бурных страстей я пришла сегодня к выводу, что мне невыносимо жаль и музыкантов, и слушателей, и критиков, и весь мир, и себя, и всех этих известных людей, которые даже по фамилии неизвестны 99,5% населения. И до слёз обидно всеобщее непонимание, неслушание, невидимость. Да ещё и особенности коммуникации в мире отечественной культуры. Мама, это мавзолей! Все умерли - так жалко! хотя абсолютно естественно.
Что ж, придётся заниматься эксгумацией.
